Правда ли, что всыпать ремня — самый доходчивый способ коммуникации для детей? 

Сему очень ждали. 
И дождались. 

Когда уже потеряли надежду. Девять лет ожидания — и вдруг беременность! 

Сема был закормлен любовью родителей. Даже слегка перекормлен. Забалован. 

Мама Семы — Лиля — детдомовская девочка. Видела много жесткости и мало любви. Лиля любила Семочку за себя и за него. 

Папа Гриша — ребенок из многодетной семьи. 

Гришу очень любили, но рос он как перекати-поле, потому что родители отчаянно зарабатывали на жизнь многодетной семьи. 

Гриша с братьями рос практически во дворе. Двор научил Гришу многому, показал его место в социуме. Не вожак, но и не прислуга. Крепкий, уверенный, себе-на-уме. 

Гришины родители ждали Семочку не менее страстно. Еще бы! Первый внук! 

Они плакали под окнами роддома над синим кульком в окне, который Лиля показывала со второго этажа. 

Сейчас Семе уже пять. Пол шестого. 

Сема получился толковым, но избалованным ребенком. А как иначе при такой концентрации любви на одного малыша? 

Эти выходные Семочка провел у бабушки и дедушки. 

Лиля и Гриша ездили на дачу отмывать дом к летнему сезону 

Семочку привез домой брат Гриши, в воскресенье. Сдал племянника с шутками и прибаутками. 

Сёма был веселый, обычный, рот перемазан шоколадом. 

Вечером Лиля раздела сына для купания и заметила… На попе две красные полосы. Следы от ремня. 

У Лили похолодели руки. 

— Семен… — Лилю не слушался язык. 

— Да, мам. 

— Что случилось у дедушки и бабушки? 

— А что случилось? — не понял Сема. 

— Тебя били? 

— А да. Я баловался, прыгал со спинки дивана. Деда сказал раз. Два. Потом диван сломался. Чуть не придавил Мурзика. И на третий раз деда меня бил. В субботу. 

Лиля заплакала. Прямо со всем отчаянием, на какое была способна. 

Сема тоже. Посмотрел на маму и заплакал. От жалости к себе. 

— Почему ты мне сразу не рассказал? 

— Я забыл. 

Лиля поняла, что Сема, в силу возраста, не придал этому событию особого значения. Ему было обидно больше, чем больно. 

А Лиле было больно. Очень больно. Болело сердце. Кололо. 

Лиля выскочила в кухню, где Гриша доедал ужин. 

— Сема больше не поедет к твоим родителям, — отрезала она. 

— На этой неделе? 

— Вообще. Никогда. 

— Почему? — Гриша поперхнулся. 

— Твой отец избил моего сына. 

— Избил? 

— Дал ремня. 

— А за что? 

— В каком смысле «за что»? Какая разница «за что»? Это так важно? За что? Гриша, он его бил!!! Ремнем! — Лиля сорвалась на крик, почти истерику. 

— Лиля, меня все детство лупили как сидорову козу и ничего. Не умер. Я тебе больше скажу: я даже рад этому. И благодарен отцу. Нас всех лупили. Мы поколение поротых жоп, но это не смертельно! 

— То есть ты за насилие в семье? Я правильно понимаю? — уточнила Лиля стальным голосом. 

— Я за то, чтобы ты не делала из этого трагедию. Чуть меньше мхата. Я позвоню отцу, все выясню, скажу, чтобы больше Семку не наказывал. Объясню, что мы против. Успокойся. 

— Так мы против или это не смертельно? — Лиля не могла успокоиться. 

— Ремень — самый доходчивый способ коммуникации, Лиля. Самый быстрый и эффективный. Именно ремень объяснил мне опасность для моего здоровья курения за гаражами, драки в школе, воровства яблок с чужих огородов. Именно ремнем мне объяснили, что нельзя жечь костры на торфяных болотах. 

— А словами??? Словами до тебя не дошло бы??? Или никто не пробовал? 

— Словами объясняют и все остальное. Например, что нельзя есть конфету до супа. Но если я съем, никто не умрет. А если подожгу торф, буду курить и воровать — это преступление. Поэтому ремень — он как восклицательный знак. Не просто «нельзя». А НЕЛЬЗЯ!!! 

— К черту такие знаки препинания! 

— Лиля, в наше время не было ювенальной юстиции, и когда меня пороли, я не думал о мести отцу. Я думал о том, что больше не буду делать то, за что меня наказывают. Воспитание отца — это час перед сном. Он пришел с работы, поужинал, выпорол за проступки, и тут же пришел целовать перед сном. Знаешь, я обожал отца. Боготворил. Любил больше мамы, которая была добрая и заступалась. 

— Гриша, ты слышишь себя? Ты говоришь, что бить детей — это норма. Говоришь это, просто другими словами. 

— Это сейчас каждый сам себе психолог. Псехолог-пидагог. И все расскажут тебе в журнале «Щисливые радители» о том, какую психическую травму наносит ребенку удар по попе. А я, как носитель этой попы, официально заявляю: никакой. Никакой, Лиль, травмы. Даже наоборот. Чем дольше синяки болят, тем дольше помнятся уроки. Поэтому сбавь обороты. Сема поедет к любимому дедушке и бабушке. 

После того, как я с ними переговорю. 

Лиля сидела сгорбившись, смотрела в одну точку. 

— Я поняла. Ты не против насилия в семье. 

— Я против насилия. Но есть исключения. 

— То есть если случатся исключения, то ты ударишь Сему. 

— Именно так. Я и тебя ударю. Если случатся исключения. 

На кухне повисла тяжелое молчание. Его можно было резать на порции, такое тугое и осязаемое оно было. 

— Какие исключения? — тихо спросила Лиля. 

— Разные. Если застану тебя с любовником, например. Или приду домой, а ты, ну не знаю, пьяная спишь, а ребенок брошен. Понятный пример? И Сема огребет. Если, например, будет шастать на железнодорожную станцию один и без спроса, если однажды придет домой с расширенными зрачками, если… не знаю… убьет животное... 

— Какое животное? 

— Любое животное, Лиля. Помнишь, как он в два года наступил сандаликом на ящерицу? И убил. Играл в неё и убил потом. Он был маленький совсем. Не понимал ничего. А если он в восемь лет сделает также, я его отхожу ремнем. 

— Гриша, нельзя бить детей. Женщин. Нельзя, понимаешь? 

— Кто это сказал? Кто? Что за эксперт? Ремень — самый доступный и короткий способ коммуникации. Нас пороли, всех, понимаешь? И никто от этого не умер, а выросли и стали хорошими людьми. И это аргумент. А общество, загнанное в тиски выдуманными гротескными правилами, когда ребенок может подать в суд на родителей, это нонсенс. Просыпайся, Лиля, мы в России. До Финляндии далеко. 

Лиля молчала. Гриша придвинул к себе тарелку с ужином. 

— Надеюсь, ты поняла меня правильно. 

— Надейся. 

Лиля молча вышла с кухни, пошла в комнату к Семе. 

Он мирно играл в конструктор. 

У Семы были разные игрушки, даже куклы, а солдатиков не было. Лиля ненавидела насилие, и не хотела видеть его даже в игрушках. 

Солдатик — это воин. Воин — это драка. Драка это боль и насилие. 

Гриша хочет сказать, что иногда драка — это защита. Лиля хочет сказать, что в цивилизованном обществе достаточно словесных баталий. Это две полярные точки зрения, не совместимые в рамках одной семьи. 

— Мы пойдем купаться? — спросил Сема. 

— Вода уже остыла, сейчас я горячей подбавлю... 

— Мам, а когда первое число? 

— Первое число? Хм… Ну, сегодня двадцать третье… Через неделю первое. А что? 

— Деда сказал, что если я буду один ходить на балкон, где открыто окно, то он опять всыпет мне по первое число ... 

Лиля тяжело вздохнула. 

— Деда больше никогда тебе не всыпет. Никогда не ударит. Если это произойдет — обещай! — ты сразу расскажешь мне. Сразу! 

Лиля подошла к сыну, присела, строго посмотрела ему в глаза: 

— Сема, никогда! Слышишь? Никогда не ходи один на балкон, где открыто окно. Это опасно! Можно упасть вниз. И умереть навсегда. Ты понял? 

— Я понял, мама. 

— Что ты понял? 

— Что нельзя ходить на балкон. 

— Правильно! — Лиля улыбнулась, довольная, что смогла донести до сына важный урок. — А почему нельзя? 

— Потому что деда всыпет мне ремня...